Она тихонько вздохнула. Евнух, открывая низенькую дверь, повел рукой: "Тут".
Маленькая собачка, что лежала на шелковой подушке, вскинула круглые, черные, навыкате глаза. Грустно положив нос на лапы, пес опустил уши.
— Ты можешь дать ему новое имя, — коротко сказал евнух, опуская на деревянный, полированный пол сундук Мэйгуй.
— Он тоскует, — девушка присела рядом и погладила нежными пальцами черно-рыжую шерсть. "По своей хозяйке, да? — спросила она песика и услышала холодный голос евнуха: "У него теперь новая хозяйка. Устраивайся, за тобой пришлют, когда настанет время".
Мэйгуй вздрогнула — дверь заперли. Она, поднявшись, заглянула в маленькую умывальную. Крохотный садик с кустами цветущего шиповника был обнесен стеной. Собачка тяжело вздохнула и вопросительно посмотрела на девушку.
— Ши-ца? — неуверенно спросила Мэйгуй. "Нет, — она помотала головой, — ты же не лев, ты маленький львенок. Наньсин, — девушка рассмеялась. Собачка чуть слышно гавкнула.
— Ну, ты меня не выдашь, — Мэйгуй устроилась у стены. Взяв шкатулку, она осторожно нажала на выступ в медном замке. Дно поднялось. Девушка, прикоснувшись пальцами к маленькому, искусной работы, крестику, что лежал в тайнике, шепнула: "Я все помню, папа".
Ужин принесли, когда над стеной Запретного города уже висело медное, огромное, закатное солнце. Мэйгуй приняла от служанки поднос с чаем и рисом. Выйдя на ступеньки, усадив рядом с собой Наньсина, она стала есть.
На дне простой фарфоровой пиалы, под зернами риса, лежал кусочек бумаги. Мэйгуй взглянула на алый полукруг с лучами, и бросила бумагу в глиняный фонарь, что стоял на террасе. Девушка проводила глазами легкий дымок, развеявшийся в вечернем небе. Она погладила Наньсина по мягким ушам: "Красное солнце взошло, милый. Братья здесь и готовы бороться".
Наньсин посмотрел на нее глубокими, непроницаемыми глазами. Пес внезапно, нежно лизнул ей руку.
В хлипком, с земляными нарами бараке было темно, пахло потом, и мочой. Стражник, что прикорнул на пороге, зевнув, посмотрев на едва восходящее солнце, крикнул: "Хватит спать!"
Рабочие вставали медленно, потягиваясь. Взяв деревянные миски, люди подходили за своей порцией сухого, жесткого риса.
— Строиться! — велел начальник отряда, морщась, закрывая нос шелковым платком. "Эти и до конца лета не протянут, — вздохнул он, глядя на людей, что строились в колонну. "С другой стороны, пленников сейчас достаточно, и на западе воюем, и на юге. Но все равно, — он пересчитал людей по головам, — столица строится, за садами надо ухаживать, работы много…"
Чиновник нахмурился: "Одного не хватает".
Солдат окинул зорким взглядом колонну: "Этого идиота, варвара. Он сдох, наверное, вчера уже был при смерти".
— Есть порядок, — поджал губы чиновник, — о трупах надо докладывать. Пойдите, посмотрите, если умер, — уберите его, нечего ему среди живых валяться.
— Пока живых, — добавил про себя чиновник, осматривая истощенных, равнодушно опустивших наголо бритые головы, рабочих.
— Иди, иди! — раздался злой голос стражника. "Разлегся тут!"
Чиновник вскинул голову, и посмотрев в темные глаза высокого, худого варвара, кивнул стражнику. Тот достал из-за пояса короткую бамбуковую палку. Толкнув рабочего на колени, охранник стал бить его по обнаженной, покрытой воспаленными следами от порки, спине.
Рабочий только трясся, опустив голову, укрыв ее большими, грязными, в порезах и язвах, руками. Чиновник зло поднял его сапогом за подбородок: "Здоров, как бык, просто не хочет работать".
— Из него хлещет, как из ведра, — почтительно заметил стражник, убирая палку, указывая на испачканные, рваные штаны рабочего.
— У них у всех понос, — высокомерно ответил чиновник. Хлопнув в ладоши, он велел: "Все, и так слишком много времени потеряли. Пусть идет в строй, если сдохнет днем, — оттащите куда-нибудь".
Стражники вскочили на лошадей. Длинная колонна, растянувшись, поплелась мимо земляных домиков окраины, в предрассветном, сером сумраке, — на восток, в сторону Запретного города.
Высокий варвар шел в середине, опустив глаза, уставившись на каменистую дорогу, и что-то безостановочно шептал.
— Беловодье, — думал он, схватившись за это слово, помня только о нем. "Беловодье". Каждую ночь он ощупывал шов в одежде. Чувствуя под пальцами что-то острое, он улыбался. Если бы ее нашли — его бы засекли до смерти. У него оставалась только она, и слово: "Беловодье". Вокруг разговаривали на незнакомом, лающем языке. Его гнали, вместе с другими пленниками, по дороге на юг. Кто-то, — он не помнил, кто, — умирал, ища его пальцы рукой, невысокий, изможденный человек. Искусанные губы разомкнулись и он прошептал: "Нет на свете Беловодья, Ванюша, обманули нас. Помолись за меня, милый".
— Было, — тихо сказал тогда мужчина, оглянувшись, перекрестив пылающий в горячке лоб. "Было Беловодье, Василий".
Они стояли на берегу залива. Слабые, нежные волны набегали на берег. Казак, что привел их туда, усмехнулся:
— Сказка тут есть, уж не знаю, правда, сие, или нет, — но болтают. Наши-то, когда с Амура сюда пришли, их хлебом-солью встретили. Деревня тут стояла — большая, богатая, с пашнями, с кузницей. Церковь была, и рядом — кумирня языческая, с идолами. Вышли навстречу нашим казакам князь, кузнец, и священники, поклонились, и говорят по-русски: "Жили мы тут в мире и согласии, детей растили, строили, торговали, и так же — далее хотим. Земли в этом краю много, селитесь рядом, будем соседями".
— И что ж казаки сделали? — тихо спросил Василий.
— Собрали всех в церковь и кумирню, двери заколотили и сожгли, — усмехнулся их спутник. "Бежал кое-кто туда, на юг, — он указал рукой в сторону тайги, — и с тех пор тут глушь, запустение. Идите далее, мужички, ищите. Может и есть сие Беловодье, да только врут, наверное".
— Было, — повторил тогда мужчина и закрыл другу глаза. "Нет его более, Василий. Господи, упокой душу раба твоего".
Он очнулся от удара палкой по голове и поднял руки. Стражник прокричал что-то, указывая на камни, сложенные на обочине дороги.
Мужчина вскинул глаза. Равнодушно посмотрев на здание со шпилем, нагнувшись, он стал укладывать камни на деревянные носилки.
Отец Франческо взял серебряные ножницы: "Когда я жил в Ассизи, послушником, я ухаживал за садом в Сакро Конвенто. С тех пор, отец Альфонсо, — иезуит вздохнул и погладил лепестки розы, — я все никак не могу налюбоваться цветами".
Отец Альфонсо поднял голову и указал на птиц, что расселись на ветвях софоры.
— Да-да, — отец Франческо вытер глаза: "Выйдя на поле, он начал проповедовать птицам, а те сидели на земле. И все птицы, бывшие на деревьях, расселись вокруг него и слушали, пока Святой Франциск проповедовал им. И не улетели, пока он не дал им своего благословения".